— К вашим вопросам, — вздохнула Оксану Петровна, — Я могу добавить лишь свои… Зачем и кому понадобилось записывать первую картину? Кто ее записал — сам автор, которому картина не понравилась? Или другой художник? Если автор, то кто он — знаток морской старины или…
— Или сам моряк, — продолжил мысль Алексей Сергеевич, — член экипажа этой лодки…
Оксана Петровна усмехнулась.
— Я даже подумала, уж не сам ли это Покровский написал.
— А почему бы и нет? Сколько бы могло ему быть в 76-м? Лет восемьдесят от силы…
— Инициалы не совпадают. Того звали Юрий Александрович. А на вензеле четко просматривается «Гэ. Пэ»… К сожалению, я не могу принять участие в ваших розысках, хотя, признаюсь честно, вся эта история мне интересна и в человеческом, и в профессиональном плане. Но работы у меня, как, наверное, и у вас, выше головы.
Теперь по делу вашего сына. Могу вас обрадовать. Вот заключение эксперта по холодному оружию: «Представленный на исследование предмет является ножом индийского кустарного производства и предназначен для разрезания бумаги (листов книг, конвертов и т. п.). Этот нож, хотя и стилизован под индийские национальные образцы холодного оружия, но в действительности холодным оружием не является…»
— То, что нож для разрезания бумаг не является холодным оружием, — усмехнулся Алексей Сергеевич, — это я и без эксперта знаю.
— Ну не скажите… Среди юристов нет определенного мнения, что считать холодным оружием, а что предметами хозяйственно-бытового, туристско-спортивного назначения. Вы знали, что ваш сын ходит с этим ножом?
— Да. Но я знаю и то, что Вадим никогда не пустит в ход свой нож первым. У любого мужчины должен быть нож для, самообороны, для дороги, да мало ли для какого другого дела. Я сам всегда ношу с собой нож.
— Интересно взглянуть!
— Пожалуйста.
Шулейко достал из портфеля пластиковые ножны и извлёк из них нечто вроде финки с рубчатой резиновой рукоятью.
— Ого! — воскликнула Оксана Петровна. — Вот здесь и в самом деле без экспертизы ясно — самое настоящее боевое оружие.
— Боюсь, что вы ошибаетесь. Это нож для выживания в джунглях. У него полая рукоять — для насадки на палку: Вот тогда эта штука действительно превращается в оружие — в копье. По вашей классификации это скорее туристско-охотничий инвентарь.
— Он вписан в ваш охотничий билет?
— Да.
— Тогда все в порядке. И все же я противница таких вещей…
Шулейко вышел на улицу. В голове престранным образом мешались мысли о Вадиме, о «Сирене», о справочнике союза художников, наконец, этот разговор о ножах… Надо было собраться, сосредоточиться…
С Константиновской батареи бабахнула полуденная пушка. От этого тугого гулкого звука все мысли разлетелись в разные стороны. Только тут он обнаружил, что стоит на Приморском бульваре и бесцельно разглядывает афишу рок-группы «Иерихонская труба». «Кафе „Фрегат“. Солистка — Ирена Паруцка».
Буква «С» в слове «солистка» была одной величины с литерами «ИРЕНА», так что Шулейко на мгновенье прочитал имя как — «СИРЕНА». И тут его осенило. На колоколе мусоровозки было выбито не «Ирена», а именно «Сирена». Просто первая буква затерлась. Это был судовой колокол с подводной лодки «Сирена»!
Минуты три Шулейко еще брел по Примбулю, веря и не веря в свое нечаянное открытие, потом повернулся и почти бегом бросился к стоянке такси у Графской пристани. «Жигули» с табличкой частного извоза примчали его к гаражу городского благоустройства. Показав сторожу институтский пропуск и наскоро объяснив, в чем дело, Шулейко без труда отыскал нужную машину. Рында, привешенная к контейнеру, поблескивала на солнце. Вот и славянская вязь: «…ирена». Он ощупал начало слова, будто не доверял глазам, которые ясно видели, что край колокола и в самом деле затерт, а от первой буквы осталась даже верхушечка — это подтверждали и пальцы, гладившие бугорок.
Сторож стоял рядом и бдительно следил за всеми манипуляциями явно ненормального гражданина. На лице его читалось откровенное опасение: «Как бы этот псих не спер колокол». Впрочем, он оказался добрым малым, этот сторож, из мичманов-отставников; припомнил не только фамилию шофера, подвесившего на машину рынду, но, покопавшись в амбарной книге, отыскал и его адрес — Древняя улица, дом, где ресторан «Дельфин», Павел Николаевич Трехсердов.
Шулейко немедленно отправился на улицу, что вела к руинам древнего Херсонеса.
Дверь открыл высокий крепкий старик с роскошной шапкой седых волос — живая аллегория немыслимого понятия: цветущая старость. Возраст выдавали лишь глубокие резкие морщины, изрубившие лоб и щеки, словно шрамы. «Ему бы не мусоровоз водить, а играть в кино благородных разбойников», — невольно отметил про себя Шулейко.
— Чем могу служить? — громогласно вопросил «благородный разбойник». Алексей Сергеевич коротко объяснил суть дела.
— Рында вас моя интересует… Да нашел я ее в Карантинке. Там раньше свалка от гидрографии была.
— Давно нашли?
— Давно. Вскоре после войны.
— Гм… Вы бы ее в музей сдали… Все-таки историческая вещь.
— Там такого барахла хватает. Да и не нужна она им. Я в пятьдесят втором носил. Сказали: это царский флот, империалистическая война… Несите во вторсырье. — А мне жалко стало. Вот и пристроил к делу.
Шулейко задумался, потом произнес:
— Послушайте, Павел Николаевич, продайте-ка ее мне.
— На что она вам?
— Я ее в музей определю.
— Нет. Не продам! — отрезал Трехсердов.
Сказано это было столь решительно, что Шулейко ничего не оставалось, как покинуть этот дом.
Григорий. Геннадий. Георгий!
В «библиотечный день» Шулейко отправился в следственный отдел, чтобы забрать тетрадь кавторанга Михайлова.
— Это последнее, что удалось прочитать, — Оксана Петровна извлекла из стола конверт, в котором лежал отпечатанный на машинке листок с пробелами неразобранных слов.
«…После долг (их) (и) неутешительных размышлений я пришел… принесут людям больше вреда, чем пользы… Настоящее… рассматривать (как) мою последнюю волю…
1……………………….
2. Уничтожить все три опытных образца:
а) модель № 1, исполненную в виде серебряного свистка, находящегося во владении моей жены;
б) модель № 2, исполненную в виде насадки на духовой инструмент (корнет-а-пистон), что остался на моей севастопольской квартире (футляр зеленого сафьяна).
с) модель № 3, исполненную в виде граммофона (ящик красного дерева), хранится в Форосе на даче ординарного профессора Дмитрия Михайловича Михайлова.
